Внутренняя рецензия спектакля «РЕВИЗОР»
Спектакль произвел очень неоднозначное впечатление. Начать с того, что он очень красив. Сценография, «картинка» завораживала сочетанием простоты и инфернальности. Однако красоте видеоряда постановки далеко не всегда соответствовал её «сценический нерв», уровень игры актеров.
…На поворотном круге – шесть пузатых ампирных колонн. Позади – балкончик с пузатенькими же ампирными балясинами. На нем в мертвенном, «болотном» зеленом свете расположился оркестр пожарной команды уездного города N. Дирижирует им некто длинноволосый, до предела вертлявый и суетливый, напоминающий чертика из табакерки. Потом, в лучших традициях гоголевского абсурда, окажется, что сей вдохновенный Иоганн Штраус – не кто иной, как уездный лекарь Христиан Иваныч Гибнер, который по ходу действия будет неоднократно разражаться страстными и до предела бессмысленными псевдо-немецкими монологами.
Остальные персонажи выезжают на поворотном круге под бравурный марш, застыв между колоннами в куртуазных позах, наподобие фигурок в старинных часах. Персонажей очень много, ведь у каждого чиновника и городского помещика имеется еще и супруга. Разноцветье мундиров, сюртуков и дамских платьев – костюмы вольно стилизованы под николаевскую эпоху. Всё очень радостно, празднично, уютно. Милый бал в провинциальном захолустье. Но этот уют осеняют трепещущие заросли гигантских люстр, усеянные тревожными, мерцающими красными огоньками. А задник неожиданно проваливается в пустоту, зияя искажающими пространство кривыми зеркалами, напрямую взывающими к эпиграфу бессмертной комедии: «На зеркало неча пенять, коли рожа крива».
Сорвавшись с поворотного круга, появится впервые Хлестаков – этаким байроническим виденьем, фантасмагорическим фиолетовым силуэтом в крылатке и с обязательным оперно-онегинским коком на голове. Молодой актер Антон Белов играет молодого, «приглуповатого несколько» петербургского чиновника со всею возможною непосредственностью, как, собственно, того и желал Николай Васильевич в «Замечаниях для господ актеров». Но всё-таки, в лучшие минуты напоминая «легкостью необыкновенной» Хлестакова в давнем исполнении Игоря Горбачева, Белов временами «пережимает», старательно «раскрашивая» и педалируя непосредственность и естественность своего персонажа.
Городничий (з. а. России Василий Попенков) – действительно «очень, по-своему, неглупый человек», талантливый манипулятор чужими жизнями, но при этом стареющий, страдающий. Он становится центральным образом спектакля (о такой трактовке говорил, собственно, еще Белинский). Это очевидно уже с его первого выхода на сцену. Этот усталый, но стильный градоначальник в звенящих шпорами ботфортах с самого начала задан как фигура трагическая. Этого Городничего жалко, ему сочувствуешь, как-то забывая обо всех его хитроумных бюрократических трюках. Причем трагедия просматривается несколько неожиданная – нереализованность незаурядной личности, «загубленной в духоте» уездного городка. А «духота» эта визуализирована буквально – «воздушная гирлянда» чиновных дам постоянно присутствует на сцене. Подобно некоему многоглавому очаровательному чудищу, коллективной «княгине Марье Алексевне» из другой русской бессмертной комедии, дамы пристально, хищно следят за действиями и репликами центральных персонажей, угрожающе шелестят веерами, создавая даже не просто «фон», но движущийся, «дышащий», эмоционально напряженный «саспенс-контекст» действия. Сразу вспоминается, что Юрий Тынянов назвал первые десятилетия XIX века эпохой «женской власти и мужского упадка». Мужчины пытаются действовать, – женщины выжидают и до поры безмолвствуют. И лишь ближе к финалу из этой радужно-кисейной толпы раздастся требовательное контральто: «Читайте! Правду хотим знать!!!» (чем не «русский бунт»?) – и начнет несчастный Шпекин оглашать разоблачительное послание Хлестакова к душе-Тряпичкину.
Однако, парадоксальным образом, этот колышущийся, дышащий, подвижный дамский «флёр» временами слишком «разбивает», «разжижает» эмоции, отвлекая на себя внимание зрителя. Не хватает баланса между «саспенс-контекстом» действия и собственно действием.
Вообще, о действии.
Иногда отчетливо видны «ребра» жесткой режиссерской конструкции. Эпизод «в среднем» выстраивается примерно так: явление персонажей на поворотном круге – музыкальная заставка – обмен репликами – вновь поворотный круг, вновь музыкальная заставка, может быть, некая игра со светом, иногда с добавлением дымовой завесы (она, кстати, выглядит более чем странно, искусственно, как нечто совершенно из другой эпохи) – вновь поворотный круг – и так далее. В итоге у зрителя может начаться легкое головокружение и мозгозамутнение.
У исполнителей, пожалуй, за исключением Михаила Булатова (невозмутимый Осип, естественный и органичный практически в любой ситуации) маловато было искреннего «овнутрения» своих образов. Представление, даже обозначение – вместо переживания. Зато в избытке – эмоционального «давления», пережима, даже у Попенкова, но особенно у Почтмейстера (Сергей Бородинов). «Вольтаж» был, заразительности – почти не было. При этом старательно разыгранные, нарочито смешные «гэги» («Тридцать пять километров петушком за дрожками» Бобчинского; интонирование Городничего в стиле позднего Брежнева: «Господа! Я очень хочу быть генералом!»; восклицание Анны Андреевны: «Там теперь такой большой чин, – зашибись!»; реплика трактирного слуги: «Пошли в задницу, достали!») почему-то не радовали, совсем как те новогодние игрушки из анекдота. Почти всё первое действие зрители просидели серьезные и несколько ошарашенные гиперактивным эмоциональным прессингом. При этом у многих был вид, словно они вместо премьеры попали на предзащиту диссертации по гоголевскому периоду русской литературы.
В целом, создавалось ощущение, что актеры все эпизоды пытались разыгрывать на том же запредельном эмоциональном градусе, что и кульминационную «сцену вранья» Хлестакова, коей завершалось первое действие спектакля. Но, во-первых, на это никакой энергетики не хватит, а во-вторых, при таком раскладе терялось главное: разнообразие чувств, перепады настроения, развитие переживания. Зато с лихвой хватало грубой комики, фарсового «оживляжа», гримасничанья… Да и фокусы с «добыванием денег из воздуха» представлены были далеко не виртуозно.
Но финал первого акта был замечателен. Полное выпадение «елистратишки» Хлестакова из реальности («Меня завтра же произведут в фельдмаршалы!..») естественным образом завершалось прыжком-падением героя прямо на руки перепуганным до смерти чиновникам, которые тут же в священном ужасе запевали «Боже, царя храни». «Храни» – и от такого вот абсурдного Хлестакова, способного развалить любую империю.
Во втором акте точно таким же сальто с теми же последствиями увенчивалась сцена возвышения Городничего. И это было хорошо. Хорош, по-человечески оправдан и понятен был и бредовый монолог Антона Антоновича Сквозник-Дмухановского, который, в апогее своего триумфа, вдруг, забывшись, вновь начинал униженно молить всесильного ревизора о пощаде. Здесь, сквозь внешнюю абсурдность ситуации, просвечивал мощный гуманистический пафос.
Этим же гуманистическим пафосом был окрашен в сцене дачи взяток и замечательный дуэт Бобчинского и Добчинского, с их жалкими и простодушными, но такими узнаваемыми и пронзительными «нижайшими просьбами», чтобы в Петербурге «значительные лица» заметили их существование. Молодые (порой казалось, что слишком молодые для этих ролей) актеры Николай Пономарев и Игорь Кириллов в целом неплохо справились со своей задачей.
После сцены дачи взяток Хлестаков начинает метаться среди колонн, словно попав в ловушку, понимая, что запутался, что вот-вот совсем пропадет. Сгущается сумрак, и россыпью адских красных угольков разгораются зловещие люстры. Но, увы, слом настроения героя, переход от самолюбования к ужасу перед грядущим неотвратимым возмездием «считывается» скорее не с пластики актера (в данном случае, довольно бедной и однообразной), а с «видеоряда», вновь доминирующего над эмоциональным наполнением эпизода.
Зато после чтения письма Хлестакова к Тряпичкину, опять-таки, в полном соответствии с гоголевским замыслом, комедия начинает перерастать в трагедию.
Всех чиновников становится очень жалко, когда они – так просто и по-человечески понятно – стесняются и боятся оглашения всё новых и новых строчек убийственного письма. Теряет всю свою самоуверенность Ляпкин-Тяпкин (з. а. России Валерий Кондратьев), спадает шелуха изворотливости с многоумного Земляники (прекрасная работа з. а. России Владимира Маркотенко), растерянно поникает Хлопов (Игорь Смеловский).
Но хуже всех приходится чете Сквозник-Дмухановских. Антон Антонович как-то по-детски, обиженно и беззащитно реагирует на характеристику, данную ему мнимым ревизором («Городничий глуп как сивый мерин»). «Там нет этого!» – убежденно восклицает он, демонстрируя, что и в самом прожженном цинике живет наивный ребенок. А потом уже просто с болью умоляет всех присутствующих: «Хватит!» Растерянная, утратившая весь свой кураж и всё свое высокомерие Анна Андреевна (образ, почти безупречно воплощенный з. а. России Ольгой Царевой) начинает что-то лепетать о том, что ведь говорил же ревизор «Руки вашей прошу!» (при этом очевидно, что мадам уже не различает, чьей же всё-таки руки в итоге просил петербургский искуситель, маменьки или дочки), что быть такого не может, чтобы Хлестаков оказался не ревизором… И вдруг эта, недавно еще столь решительная, дама становится очень похожа на обреченную Агафью Тихоновну в финале «Женитьбы» («На позор разве мы достались вам, что ли?»).
Вообще, всё развитие действия от триумфа Городничего до явления Жандарма выстроено и закручено так лихо, что финальное сообщение о приехавшем по именному повелению из Петербурга чиновнике, кажется, застает врасплох не только персонажей, но и зрителей.
А зловещий Жандарм, возвышаясь на опустевшем балкончике (оркестр как сквозь землю провалился, причем когда – непонятно), вдруг начинает молча осыпать притихшую толпу веселыми карнавальными блёстками – точно такими же, какие летели на Городничего и его супругу в миг их недолгого торжества. И становится ясно: фарс и трагедия окончательно слились воедино, как это, собственно, и бывает обыкновенно в нашей жизни. Пожалуй, сцена с Жандармом – одна из самых удачных находок спектакля.
Традиционная, Гоголем предуказанная, трактовка «немой сцены» также весьма удачно изменена: на фоне всеобщего оцепенелого остолбенения Сквозник-Дмухановский первым приходил в себя – и методично начинал застегивать пуговицы мундира, готовясь к высочайшей аудиенции. И было по размеренности и привычности его движений совершенно ясно, что никакой гром небесный этого старого лиса не проймет, не просветлит и не вразумит. Не будет «Страшного суда», о котором Гоголь писал в «Развязке “Ревизора”». А будет всё то же самое, только начнется «вторая серия», и уж теперь-то городская администрация не опростоволосится, «сделает» новоявленного ревизора по высшему разряду. Многозначительный, страшный, современный финал.
Татьяна ВИНОГРАДОВА,
завлит московского «Театра на Юго-Западе»